Ельцин в октябре
Как выступление первого секретаря МГК КПСС изменило ход истории страныНомер газеты «Правда» от 22 октября 1987 года с официальным сообщением о пленуме ЦК КПСС
21 октября 1987 года в накрытой аномальным туманом Москве пленум ЦК КПСС собрался для обсуждения «вопросов, связанных с празднованием» 70-летия Октябрьской революции. Пленум уже шел к завершению, когда первый секретарь МГК КПСС вдруг поднял руку. «У товарища Ельцина есть какое-то заявление»,— сказал Михаил Горбачев.
«У меня не было написанного выступления, на маленьком листочке бумаги подготовил тезисы»,— вспоминал потом Борис Ельцин. Поднявшись на трибуну, он сказал, что не имеет замечаний и «полностью поддерживает» доклад генерального секретаря. Но, по его мнению, нужно «перестраивать работу» партии, «начиная с секретариата ЦК»: хотя с июньского пленума ЦК прошло «пять месяцев, ничего не изменилось с точки зрения стиля работы», в том числе секретаря ЦК Егора Лигачева. «Надо на этот раз подойти, может быть, более осторожно к срокам провозглашения и реальных итогов перестройки в следующие два года»,— сказал Борис Ельцин. Призыв «все время принимать поменьше документов и при этом принимать их постоянно больше», по его словам, вызывает на местах «какое-то неверие в эти постановления». Кроме того, сказал первый секретарь МГК, поражения Советского государства складывались из-за того, что партийная власть «отдана в одни-единственные руки, благодаря тому что он, один человек, был огражден абсолютно от всякой критики». А в политбюро в последнее время «обозначился рост» славословия «в адрес генерального секретаря». Ельцин попросил освободить его от должности кандидата в члены политбюро; вопрос о продолжении работы в качестве первого секретаря МГК, сказал он, «будет решать уже пленум городского комитета партии».
В своей речи Ельцин повторил положения своего письма Горбачеву, написанного 12 сентября 1987 года. За полтора месяца до пленума он рассказал генсеку о своих проблемах, забюрократизированности партийного аппарата, отсутствии «критики снизу» и стилистических разногласиях с Егором Лигачевым. «Я неудобен и понимаю это,— написал Борис Ельцин и попросил освободить его от обязанностей первого секретаря МГК и кандидата в члены политбюро.— Думаю, у меня не будет необходимости обращаться непосредственно к пленуму ЦК КПСС». Михаил Горбачев оставил это письмо без ответа — позже он сам объяснил, что в это время «был на отдыхе в Крыму».
«Я даже надпись на стене в туалете видел: “Лигачев — взяточник”»
Несмотря на отсутствие какой-либо официальной информации, о выступлении Бориса Ельцина вскоре говорила вся Москва. «О том, что произошло, мы узнали через несколько дней от знакомых в руководстве комсомола и журналистов,— вспоминает Александр Шубин, доктор исторических наук, в 1980-е годы активный участник неформального движения.— В оппозиционной среде разгорелись бурные дискуссии о том, можно ли поддерживать высокого аппаратчика в борьбе с руководством партии. Я считал, что этого делать нельзя: поддерживать опального боярина было не в наших принципах, кроме того, было неизвестно, что он сказал. Но я считал нужным поддержать укрепление гражданского общества и демократических норм, потребовать опубликовать стенограмму пленума. Были и другие мнения: Андрей Исаев (сейчас — первый зампред фракции “Единой России” в Госдуме.— “Ъ”), например, считал, что нужно поддержать Ельцина, чтобы расколоть монолит КПСС». На пикет вышли несколько человек — их задержала милиция, но «вела себя достаточно корректно и отпустила без последствий». Начался сбор подписей и «хождение по инстанциям» в поддержку гласности в деле Ельцина, вспоминает Александр Шубин. Заступились за Ельцина и на его родине в Свердловске. «Около здания облисполкома собрался стихийный митинг из 20–30 человек, огромное количество писем пошло от преподавательских составов институтов, от цехов, из самых разных мест»,— рассказывает журналист, биограф Бориса Ельцина Борис Минаев. На фоне молчания в советской печати зарубежные СМИ бурно обсуждали произошедшее — на страницах The New York Times и Le Monde, в эфире «Голоса Америки» и радио «Свобода». Бывший сотрудник аппарата ЦК КПСС рассказывает, что узнал о выступлении от своего начальника, но «уже был период гласности» и подробности быстро распространились за пределы ЦК. «Не было желания у высшего руководства это особо утаить, были все-таки новые времена,— утверждает он.— Скрыть такие вещи не удавалось даже при Сталине. При Хрущеве был знаменитый расстрел демонстрации в Новочеркасске: вся пресса глухо молчала, вся страна говорила об этом». При этом «стенограммы пленумов никогда не публиковались», напоминает собеседник “Ъ”, а стенограммы заседаний политбюро и вовсе не велись — «это было общее согласие после XX съезда КПСС, чтобы люди могли свободно выступать».
Не поднимали тему даже прогрессивные «Огонек» и «Московские новости». Только 22 ноября в «МН» появится колонка Гавриила Попова, в которой он заявил, что одобряет решение МГК: «Нам надо еще многому учиться, чтобы неизбежная в ходе перестройки борьба позиций и точек зрения происходила в формах, которые помогали бы перестройке, и не приобретала бы характер судебных процессов, на которых в обвинители смело рвутся те, кто еще вчера “помогал” тому или иному не выдержавшему перегрузок руководителю ошибаться и накапливать ошибки». Об общественных настроениях в то время красноречиво говорит появление в «МН» еще одного текста Гавриила Попова — с разъяснениями, почему он выступил в поддержку решения МГК.
Официальная печать («Правда», «Московская правда») впервые коснулась темы октябрьского пленума после празднования юбилея революции в публикациях о пленуме МГК 12 ноября. Сообщалось, что пленум «полностью одобрил постановление октябрьского пленума ЦК КПСС, признавшего выступление на нем т. Ельцина политически ошибочным», и освободил Бориса Ельцина от должности «за крупные недостатки, допущенные в руководстве московской городской партийной организацией».
«В речь Ельцина вкладывали повестку, которая обсуждалась на кухнях»
Что именно сказал Борис Ельцин 21 октября, так и оставалось неизвестным. Отсутствие стенограммы только подогревало интерес к речи. Появились ее самиздатовские версии, в которых Борису Ельцину приписывали куда более критические высказывания, чем он произнес на самом деле. Авторство речи Ельцина приписывают Михаилу Полторанину — тогдашнему главному редактору «Московской правды», во время президентства Бориса Ельцина ставшему министром печати. В интервью 2011 года Полторанин рассказывал, что «достать знаменитую речь» его просили главные редакторы советских изданий: «Я сел и написал ее… Если бы его реальную речь напечатали, народ разочаровался бы». Бывший сотрудник аппарата ЦК не исключает, что эта версия речи могла быть написана по согласованию с самим Ельциным. Борис Минаев говорит, что Ельцин не имел отношения к ее созданию: «Помощник Ельцина Лев Суханов вспоминал, как принес этот текст, купив у метро, и со смехом ему эту историю рассказал».
На распространявшихся в стране листках Ельцин «выступал», например, за вывод войск из Афганистана. «Говорил» о продовольственном дефиците: «Мне трудно объяснить рабочему завода, почему на 70-м году его политической власти он должен часами стоять в очереди за сосисками, в которых крахмала больше, чем мяса. А на ваших, товарищи, праздничных столах есть и балычок, и икорка, и иные деликатесы, полученные без хлопот там, куда его и близко не пустят». Вкладывали в уста Ельцина критику супруги генсека Раисы Горбачевой («Я вынужден просить политбюро избавить меня от мелочной опеки Раисы Максимовны, от ее почти ежедневных звонков и нагоняев») и жесткий отпор Егору Лигачеву («Не надо, товарищ Лигачев, на меня кричать и поучать меня не надо. Нет, я не мальчишка»).
«В реальности Ельцин говорил очень аккуратно и в рамках партийного мышления. А в самиздате текст был написан наотмашь, с таким звонким эмоциональным подтекстом. Речь стала фольклорной: от источника к источнику ее переписывали, редактировали, сокращали, вкладывая в ее содержание повестку, которая бродила в народе, обсуждалась на кухнях»,— рассказывает Борис Минаев. По его словам, «люди устали от омертвевшей советской идеологии и бытовых проблем» и «речь легла на подготовленную почву». «Конечно, все понимали, что это фольклор, но все равно поддерживали Ельцина»,— говорит господин Минаев. Даже если была бы опубликована настоящая речь, событие все равно вызвало бы резонанс, подчеркивает Александр Шубин, «это была настоящая сенсация, что человек из ближайшего окружения главы государства публично выступил против него вне зависимости от того, что именно он сказал».
«На XIX партконференцию Ельцин попал так же, как Навальный на выборы мэра»
Михаил Горбачев утверждает, что Ельцина на самом деле беспокоил не ход перестройки: из-за того что он так и оставался кандидатом в члены политбюро, в нем «говорило уязвленное самолюбие». Кроме того, первый секретарь МГК не справлялся с ситуацией в столице, где «тесно переплелись интересы городских, республиканских, союзных структур старой системы». С ним соглашается бывший сотрудник аппарата ЦК: выступление было сдержанным, Ельцин был все еще «плоть от плоти номенклатуры» и выступал «не как борец за демократию». По его словам, аппарат, оставшийся от бывшего первого секретаря МГК Виктора Гришина, не принял Бориса Ельцина. Этих людей он хотел «подать как сопротивление реформам», «получить поддержку от руководства» и укрепить свои позиции «в качестве одного из лидеров перестройки», считает собеседник “Ъ”.
Между октябрьским пленумом и пленумом МГК Ельцин формально продолжал участвовать в партийной жизни: 31 октября присутствовал на заседании политбюро, 7 ноября — на празднованиях 70-летия Октября. По воспоминаниям Михаила Горбачева, 3 ноября Ельцин обратился к нему с письмом, где попросил «дать ему возможность продолжить работу в качестве первого секретаря МГК КПСС». Но члены политбюро решили «действовать в соответствии с постановлением пленума». Затем, по словам бывшего генсека, он поговорил с Борисом Ельциным по телефону, анонсировав ему должность зампреда Госстроя СССР в ранге министра. Сам Ельцин напишет, что Горбачев сначала «осторожно говорил» с ним о пенсии, потом предложил должность и добавил: «До политики я тебя больше не допущу».
Со слов Михаила Горбачева, 9 ноября в комнате отдыха МГК «обнаружили окровавленного Ельцина». «Ельцин канцелярскими ножницами симулировал покушение на самоубийство, по-другому оценить эти его действия было невозможно»,— считает бывший генсек. Ельцин, по его словам, распространял другие версии: например, «будто ночью на улице на него совершили покушение». Сам Борис Ельцин назовет версию о самоубийстве «слухами»: «Хотя, конечно, то положение, в котором я оказался, подталкивало к такому простому выходу. Но я другой, мой характер не позволяет мне сдаться».
В январе 1988 года Ельцина назначили зампредом Госстроя, а в феврале — вывели из состава политбюро. Чтобы «вырваться из политической изоляции и опять начать активно участвовать в общественной жизни страны», летом 1988 года он собирался участвовать в XIX партконференции. Но ему нужно было выдвинуться делегатом: «Мои доброжелатели не могли позволить, чтобы я прошел делегатом от таких крупных организаций, какими являлись Москва и Свердловск». «На XIX партконференцию Ельцин попал точно так же, как Навальный на выборы мэра,— говорит Григорий Белонучкин.— Карельской парторганизации сказали: по вашей квоте пропустите на конференцию Ельцина. И на ней он выступил с требованием политической реабилитации». «Я остро переживаю случившееся и прошу конференцию отменить решение пленума по этому вопросу (признания выступления “политически ошибочным”.— “Ъ”). Если сочтете возможным отменить, тем самым реабилитируете меня в глазах коммунистов,— сказал Борис Ельцин на конференции.— И это не только личное, это будет в духе перестройки, это будет демократично и, как мне кажется, поможет ей, добавив уверенности людям».
«Партийные функционеры, как правило, редактировали записи своих выступлений»
Настоящая стенограмма октябрьского пленума была опубликована полтора года спустя в «Известиях ЦК КПСС», в феврале 1989 года, за месяц до избрания Ельцина народным депутатом СССР. Издавать этот журнал политбюро ЦК КПСС постановило в конце 1988 года в рамках политики демократизации и гласности. Изданием занимался общий отдел партии. Как говорилось в первом номере, журнал выходит для «усиления открытого характера политики КПСС, укрепления ее связей с массами». В приветственном письме к читателям Михаил Горбачев выражал надежду на то, что читатели смогут «на основе точной информации, подлинных документов судить о большой и сложной работе высших органов партии по руководству перестройкой».
Издание стало публиковать недоступные прежде документы: например, доклад Никиты Хрущева на закрытом заседании XX съезда КПСС «О культе личности и его последствиях» в 1957 году. Как рассказывал один из руководителей редакционно-издательской группы журнала Валерий Кузьминых, сотрудникам «было дано право запрашивать любой материал из любого архива и фонда — от архива политбюро и секретариата ЦК до архивов Генерального штаба, МВД и КГБ СССР». «Из силовых ведомств, например, нам все доставлялось офицерами фельдъегерской связи в опечатанных пакетах со всеми необходимыми атрибутами. По-другому нельзя, ведь все документы были с грифом повышенной секретности. Так же осуществлялся и возврат материалов после их использования»,— пишет он в своих воспоминаниях. Опубликовать речь Ельцина, произнесенную в октябре 1987 года, «настоятельно просили делегаты XIX партконференции и трудящиеся в своих письмах», вспоминал Валерий Кузьминых.
Но даже опубликованная в журнале стенограмма не была буквальным изложением слов участников пленума. Замруководителя архива «Ельцин Центра» Александр Манохин поясняет, что «партийные функционеры, как правило, редактировали записи выступлений на пленумах перед их сведением в окончательную стенограмму». Из документов следует, что правились реплики Михаила Горбачева, адресованные Ельцину. Дописаны и реплики из зала: например, исходное «неразборчиво» исправлено на «о себе ты заботился, о своих неудовлетворенных амбициях».
Публикация речи «вписывалась в логику борьбы с Ельциным», полагает Борис Минаев: «Почему бы не опубликовать по просьбам трудящихся? Показать, что ничего такого он не сказал». Но особого резонанса, по его словам, публикация не вызвала: «Страна к тому моменту изменилась очень сильно, Ельцин уже стал крупнейшей политической фигурой. Его речь показалась анахронизмом, все лишь с удивлением читали, из чего возник весь этот конфликт». Руководство ЦК считало, что публикация в 1989 году «будет выгодно их показывать как сторонников гласности и открытости», полагает Григорий Белонучкин. В «демократической интеллигентской среде», по его словам, говорили тогда, что «Борис Николаевич заслуживает быть генсеком ЦК КПСС, но что должен стать президентом России и повести ее к независимости — это я услышал уже только осенью 1989 года».
Сам Борис Ельцин рассказывал, что, когда прочитал в 1989 году свою речь, «слегка удивился»: «Мне казалось, что выступил я тогда острее и резче, но тут, видимо, время виновато, с тех пор общество так продвинулось вперед, столько произошло острейших дискуссий».
«Если бы у Горбачева не было Ельцина, ему пришлось бы его выдумать»
«Потом часто сам себя спрашивал, а был ли возможен другой вариант, насколько жесткой была необходимость резко рвать, идти на конфликт, на скандал, на такие катастрофические изменения в собственной жизни,— напишет потом Ельцин в своих мемуарах.— По прошествии почти двух лет я могу совершенно определенно сказать: да».
По мнению Григория Белонучкина, выступление Бориса Ельцина было «из серии “не могу молчать”». «Когда мне говорят, что Ельцин сделал это “для карьеры”, это все равно что сказать: Лимонов сел в тюрьму, чтобы завоевать популярность. Люди, которые так рассуждают, не представляют, что такое тюрьма. Конечно, это был донкихотский поступок, а не хитрый ход. Тогда было непонятно, чем обернутся его слова, возможно, он ставит крест на всей карьере, его отправят послом в Египет, где он доживет до пенсии»,— рассказывает он.
Михаил Горбачев в мемуарах вспоминал, что его «не раз упрекали» в том, что «не довел дело до конца»: «Подобных мыслей у меня не было. Не в моем характере расправляться с людьми, да это и противоречило бы духу отношений, которые я стремился внедрить в партию». Впрочем, в 2001 году в интервью «Эху Москвы» он заявил, что сожалеет о том, что «не отправил его, в соответствии со сложившейся в те времена практикой, послом в какую-нибудь далекую африканскую или азиатскую страну».
«Мне кажется, если бы у Горбачева не было Ельцина, ему пришлось бы его выдумать»,— напишет Ельцин в своих мемуарах. Он считал, что Горбачев боялся «мощного общественного мнения». Борис Минаев также полагает, что Горбачев «боялся обратного эффекта, хотел, чтоб Ельцин был на глазах, не превращался в изгнанника и чтоб не было излишнего возмущения».
Генсек заботился о своем имидже реформатора, «хотел предстать перед страной и миром как человек, который действительно создает новую атмосферу», полагает бывший сотрудник аппарата ЦК. При этом у Бориса Ельцина, по его мнению, и без выступления на октябрьском пленуме были «определенные достоинства» и «предпосылки для того, чтобы стать народным героем: когда после пленума он потерял свое положение, в обществе уже был запрос на человека, который взял бы на себя дальнейшее углубление перестройки».
По мнению Александра Шубина, «если бы не скандальное выступление и карьера Ельцина продолжалась, как и прежде, он стал бы претендовать на роль второго человека в партии, а потом и генсекретаря». Но он «переоценил свои возможности». Он знал, что Горбачев использует его в борьбе с консервативным крылом КПСС, и рассчитывал на большую поддержку, но Горбачев счел, что «нельзя заступаться в такой ситуации», считает историк. Это был важный момент в политической биографии Ельцина, но и без этого он, находясь внутри КПСС, «искал бы свою нишу» и «тоже бы не потерялся». «Октябрьский пленум — это интересный зигзаг в биографии Ельцина, но он возглавил страну не благодаря этому зигзагу, а, может быть, даже вопреки ему»,— полагает Александр Шубин.
Полностью в газете "Коммерсант" - www.kommersant.ru
Комментариев нет:
Отправить комментарий